Борзые, приборзевшие, чушки

Для меня выбор профессии был связан с тем, что целый ряд профессий я не мог сделать своими — в 17 лет я попал в тюрьму, а затем в колонию для несовершеннолетних правонарушителей за обычную уличную драку. Но в 1973 году было постановление Верховного совета СССР о борьбе с хулиганством. В другое время я бы за это получил штраф либо условный срок, но в тот год я оказался в «Матросской тишине».

Корпуса несовершеннолетних нарушителей в Бутырках не было, так же, как и сейчас нет. А дальше, после суда, путь один — в воспитательно-трудовую колонию для несовершеннолетних с 14 до 18 лет, которые нарушили закон.

Сейчас такие колонии называются воспитательными, оттуда выхолощена трудовая составляющая. И это, на мой взгляд, крайне плохо — по той причине, что труд в колонии не очень-то и перевоспитывал, но позволял хотя бы просто сократить досуговое время, которое все, по сути, посвящено криминальному общению: определению того, кто есть кто, и поддержанию неравенства в системе отношений.

Непаритетность отношений существует во всех функционирующих группах: и в школьном классе, и в спортивной команде, и в воинской части, и в производственном коллективе. Она возникает на основе неформальных отношений, которые, в свою очередь, формируются достаточно спонтанно и стихийно.

Другое дело, что в таких закрытых группах, как колония, разница в статусе является качественной — в отличие от той количественной дельты в неформальной власти, которая есть в обычных группах. По сути дела, эти группы выстроены по кастовому принципу. В колонии это четыре статусных кастовых слоя, сословия — неофициальные лидеры, приближенные к ним, промежуточный слой и отверженные.

Реальность подобной статусной дифференциации подтверждается наличием определенной терминологии в сленге воспитанников. Неофициальные лидеры — это «борзые», приближенные — «приборзевшие», промежуточный слой — «чушки», и отверженные — это «опущенные».

Первые три слоя — это «приличное общество» в кавычках. Опущенное общество — это жертвы различных извращений, нарушения законов: опускают их за стукачество, чаще всего — через сексуальное принуждение. При этом каждый слой достаточно устойчив по количеству. Борзые — это от трех до восьми человек из 100 человек отряда. Примерно 15 человек — приборзевшие. Промежуточный слой —человек 70–75, это основная форма; если говорить о взрослой колонии, это, что называется, мужики, то есть те, кто живет по закону и не отрицает приказы администрации. И человек 15–20 опущенных.

Воспитанник Можайской колонии для несовершеннолетних. Фото: Станислав Красильников / ТАСС

Вот интересно то, что такая внутригрупповая структура в подобного рода учреждениях — она удивительно живуча, и связано это во многом с тем, что внешние обстоятельства эту структуру заново формируют, даже если ее воспроизводство почему-либо было прервано. Например, в 1974 году была достаточно широкая амнистия, связанная с 50-летием СССР. Можайская исправительная колония, куда я попал, была образцовой колонией общего режима: воспитанники, которые там находились, имели первую ходку, первый раз были осуждены, и практически все попадали под эту амнистию. И вот к концу проведения амнистии оказалось, что Можайская колония оказалась в буквальном смысле пуста, осталось всего два человека, не прошедших по возрасту или по статье. И когда я туда спустя годы приехал, уже занимаясь психологией, система была такая же. Она порождается определенным набором законов, проводниками которых во многом являются воспитатели колонии, так как наличие кастовых слоев дает им возможность управлять достаточно успешно. Естественно, что ни к какому личностному перерождению, «исправлению» это не имеет никакого отношения.

По сути, логика здесь такая же, как и во всех закрытых учреждениях — начиная от детских домов и заканчивая армией. Например, старшина роты, которому необходимо, чтобы был вычищен туалет, говорит старослужащему: «Так, надо, чтобы все тут блестело». И он должен сразу выйти оттуда. Потому как старослужащий, естественно, не будет этого делать. Но старшину не волнует, кто это будет делать, ему важно, чтобы туалет был вычищен. Точно так же происходит взаимодействие администрации и борзых, этаких неофициальных лидеров. Приказ дается им, а как они его выполняют, уже не важно.

Второй пример. Помимо Можайской трудовой колонии в Подмосковье была и есть Икшанская колония. Когда я, уже будучи психологом, проводил исследования и там, и там, я увидел, что количество неофициальных лидеров в Можайске на отряд оказывалось в два-три раза больше, чем в Икшанской колонии, где лидеров было человека три, не более. Я никак не мог понять, почему так происходит. Дело в том, что основной трудовой деятельностью в Можайске была штамповка ложек на прессах, а в Икшанской колонии был базовый литейный цех. Оказалось, все просто — по воровскому закону борзые не имеют права работать. И когда дело касается штамповки ложек, можно высвободить из работы 10 человек на 100, и они все равно выполняют план. А в литейном цехе высвободить 10 человек невозможно. Максимум три человека на 100. И автоматически оказалось, что там в три раза меньше неформальных лидеров.

При этом человек, который занимается системой взаимоотношений в колонии, внутригрупповой структурой в них, очень четко видит статус осужденного по внешней атрибутике. Вот если передо мной выстроить 100 человек, то я вам разберу их всех по статусам без всякого исследования. Например, по одежде.

Воспитанники Можайской колонии для несовершеннолетних. Фото: Станислав Красильников / ТАСС

В те года были модны клеша, клешеные брюки. Форма, в которой они ходили, была прямо противоположная — широкие верхние части штанины и узкие нижние. Поэтому делали так: отрезали штанины, переворачивали, пришивали, и они становились клешeными. Ботинки — коцы их называют — на производстве заклепками делались, они начинали блестеть. Самым шиком считалась неформенная ушанка. Курта-дятловка — надевалась через горло с тремя пуговицами — в таких ходил промежуточный слой и чушки. А куртки, которые расстегивались от начала до конца — шкуры — для борзых и приборзевших. На Можайскую колонию было шесть темно-синих шкур, все остальные были черного цвета.

У меня было второе свидание с родителями через два месяца, как я попал в колонию после тюрьмы. На первом свидании я был синюшного цвета — как цыплят раньше продавали. Я маме объяснял, что болею, а это меня просто били в процессе подъема по статусной лестнице. После длительной истории, как я поднимался на этой зоне, мне досталась от моего предшественника синяя куртка. И я страшно гордый на второе свидание пришел в этой синей куртке, в клешeных брюках. Меня пропустили без досмотра, я посидел целый час с родителями — а кого-то обыскивали, и они иной раз по десять минут только могли находиться с родственниками. И мама прошептала: «Миш, тебе тут совсем плохо живется? Все в черных куртках, а ты один — в темно-синей». А папа сказал: «Этот подлец и здесь устроился». Встал и вышел, хлопнув дверью. Он-то сразу понял, что это эксклюзив, что это говорит о высоком статусе.

Я тогда курил «Приму», но рангом выше по колонии считался «Беломор». Так вот, я курил «Приму» и держал ее в кармане, а выставлен у меня уголком в нагрудном кармане был «Беломор». Далее — ручки за 35 копеек, самые элементарные, но у меня их было 8 цветов. Кто понимал эту атрибутику, тот мог даже исследования не проводить, а сразу указать структуру.

Там был командир совета отряда над осужденными, у него была шапка вольная, и это видели все воспитатели — она была не черной ткани, а коричневая. Внутрь вшивались картонки, чтоб шапка стояла повыше, была похожа на папаху. Он стоял первый в строю, и когда освободился, то отдал шапку своему земляку, но тот был приборзевшим, а не борзым. В первый же день, когда он на построении вышел вперед, замначальника отряда снял с него эту шапку, бритвой порезал и выбросил. Его статус не соответствовал данной атрибутике.

Есть такая реальная история. В конце 1980-х — начале 1990-х годов была организована операция «Забота». Эта идея пришла в голову кому-то из генералов МВД. Те, кто отбыл наказание, приезжали потом в свои колонии, говорили о том, что жизнь не кончена. Естественно, отбирались те, кто сделал какую-то социальную карьеру. Я был одним из таких приглашенных, приезжал в Можайскую колонию, был со мной один парень, который сидел до меня, я с ним в колонии не пересекался — он работал в Кемерово и имел орден Ленина, был бригадиром забойщиков в кемеровских шахтах.

Мы когда приехали — нас сопровождали какие-то генералы, чины — мы вошли в колонию через КПП, а там начиналась аллея, где стояли фотографии метр на метр. И я увидел свою фотографию, вспомнил, как ее делали. Делали ее на справку об освобождении. На весь отряд был один пиджак, галстук, рубашка; на стене развешивали простыню, ставили стул и на этом фоне снимали. И вот фотограф говорил: «Наклони вниз голову и посмотри на свои ботинки, а теперь, не поднимая головы, посмотри в объектив, так, чтобы мне был виден свод твоего черепа». Это делалось для того, чтобы на справке об освобождении была фотография, удобная для опознания милиционерами. В итоге получалось неизбежное — чистый уголовник, смотрящий исподлобья. Так вот, эта фотография висела метр на метр, а под ней была надпись: «Доктор психологических наук, член-корреспондент».

В общем, людей, которые выбились во что-то, было не так много. Здесь есть важный момент — те, кому в колонии неплохо жилось, чаще всего туда возвращались. Из опущенных я ни одного человека не знаю, кто бы вернулся в колонию. Потому как сарафанное радио хорошо работает и, упав, никогда уже не поднимешься там.

Воспитанник Можайской колонии для несовершеннолетних. Фото: Станислав Красильников / ТАСС

Есть глобальная проблема с детскими домами, это что касается закрытых групп. Почему-то считается, что в детском доме детдомовцам должно хорошо житься. Но если человеку удалось добиться того, что ему хорошо там, то ему будет всегда крайне тяжело в открытых группах. Потому что в закрытых группах господствуют свои нормы и правила; если ты в них интегрировался, то ты и адаптироваться легче будешь в закрытых группах. Именно поэтому детдомовцы великолепно приживаются в колониях и в армии, когда там есть дедовщина.

В рамках этой же операции «Забота» мы ездили по детским домам и меня потрясло тогда вот что: в Москве мы приехали с комиссией к мальчику, который, выйдя из детдома, как и положено было тогда, получил однокомнатную квартиру. Он нас решил угостить чаем. Взял обычный чайник, насыпал туда сахару, чаю, налил холодной воды и поставил греться. Он никогда не видел, как чай делается — в детдоме он получал уже готовый чайный напиток. Так он жил. Конечно, ничего страшного в том, что он не знал, как заваривается чай, нет, но вся система отношений, помимо жилищных, была механически взята из детского дома и перенесена в обычную открытую группу. Она отторгает его и делает чужим среди окружающих. В детдоме воспитательский состав старается, чтоб детям было хорошо, тогда ими легче управлять, меньше бунтов, всплесков, недовольств, скандалов. По сути, они работают на себя, их мало интересует, что будет с этими ребятами, когда они выйдут. И те, кто интегрировался в подобного рода группах, очень часто возвращаются в детский дом и начинают там работать. А вот те, кому там было плохо, отучившись, легче адаптируются в открытых сообществах. Еще более это выражено в колониях.