«Система ни хрена не исправительная — она карательная». Глава фонда «Новая жизнь» Вера Коваленко объясняет, почему она занялась социальной реабилитацией бывших заключенных
Фотографы Денис Тарасов и Федор Телков записали рассказ Веры Коваленко — главы регионального общественного фонда «Новая жизнь» из Свердловской области, который оказывает помощь освободившимся из мест лишения свободы женщинам. Монолог проиллюстрирован съемкой ИК-6 в Нижнем Тагиле, где отбывала свой десятилетний срок сама Вера.
«Человек в тюрьме теряет многие навыки общения с миром. И получается, что освободившегося надо обучать планировать свою жизнь. Мы работаем в основном с женщинами, берем их на сопровождение. Мужчинам мы стараемся дать какую-то информацию, какие есть другие организации, проконсультировать их можем по телефону в случае чего. Но мы не можем объять необъятное, ведь каждый человек — это отдельная судьба, ситуация, а хочется делать свою работу качественно».
«У нас в области теперь две женских колонии — ИК-6 в Тагиле для впервые осужденных и еще одна в Краснотуринске, там уже для осужденных несколько раз. Но никаких реабилитационных центров нет. Если для мужчин что-то пытались организовывать, то для женщин даже как таковых кризисных квартир нет — есть два места, но так, для галочки, что типа вот, мы что-то делаем. Проблемы обычные: жилье, работа, вопросы по документам (тут мы помогаем) и по здоровью (тут мы тоже решаем). Учим потихоньку обращаться к психологу. Даже был опыт, что снимали квартиру для трех женщин у тети нашей сотрудницы и на работу к себе устраивали. У нас была своя швейная мастерская, но закрылась — было нерентабельно. Теперь помогаем устроится в другие проверенные места — в основном это те профессии, которые получили люди в колонии».
«Вывод напрашивается такой, что той практики, которую женщины получают там (в колонии — МЗ), недостаточно, ведь они делают тупые операции по прямой. Они умеют делать одну строчку, у них дикая скорость, они перевыполняли план в колонии. Но здесь, на свободе, другая история — они оказываются не нужны работодателю, ведь тут нет таких массовых производств. Она (бывшая заключенная — МЗ) приходит и видит, что женщина берет и шьет целый костюм; как следствие, у них падает самооценка, опускаются руки. Здесь востребованы закройщики, мы уже говорили в колонии — учите девчонок на закройщиков, на производствах дефицит хороших закройщиков».
«Когда я начинала работать с госструктурами, я же не заходила в кабинеты и не кричала, что я сидела, а теперь людям помогаю. Я приходила как представитель общественной организации, как-то старалась прилично одеваться, губы красила, рассказывала о своей работе, спрашивала, что у них есть в помощь освободившимся. И тут они меня обычно спрашивают: не боюсь ли я работать с такими людьми? А мне чего боятся? Что они больны туберкулезом или ВИЧ-инфекцией? Тут я обычно и добавляла, что я сама оттуда. Было лишь непонимание, зачем мне это надо. Иди домой, вари борщи, часто мне раньше говорили».
«Я освободилась летом, у меня были босоножки, юбка и футболка. Все. Я помню, у меня было 200 рублей — остатки от той суммы, которую я получила на выходе. Я пошла в магазин, и мне надо было понять, что купить: или белье, или зубную щетку, или шампунь. А надо было все. Я помню, как держу эти деньги, стою в магазине, и у меня слезы текут — там столько всего, а я рыдаю. Я ведь еще молодая, меня не было десять лет, и все такое красивое вокруг. Вообще, все стало намного красивее. Когда я садилась, было очень серо, люди так красиво не одевались. В общем, я выбежала из магазина, рыдала, не могла остановиться. Так ничего и не купила. Только через месяцев пять у меня появилась первая помада».
«Чтобы найти работу, тоже нужны были деньги, хотя бы купить газету. Встать в службу занятости я не могла — там нужна прописка. Для того, чтобы получать пособие по безработице, тоже нужна прописка. Ладно, тетя у меня есть, попросила ее, и она меня прописала, но жить я там не могла — там свои заботы, семья. Не было меня десять лет и тут давайте, я буду жить с вами? Но в конце концов я получила два раза это пособие по 500 рублей, это меня выручало. Хоть на проезд были деньги. Служба занятости посылала меня на работу в швейные мастерские. Туда отправляют всех, кто освободился. Это уже отлаженная система. Подвальные помещения, решетки на окнах, непорядочные работодатели. Я сейчас вспоминаю, что там даже доплачивали при поступлении 5 000 рублей единовременно — за то, что я устраиваюсь на работу именно в то место. Садишься опять на этот поток, шьешь снова этот "летний полевой", а зарплата — пять-шесть тысяч. С учетом того, что тебе нужно снимать жилье и чего-то есть, приходилось ходить пешком на работу».
«Сама наша система, она ни хрена не исправительная — она карательная. Есть, конечно, в штате и психологи, и социальные работники, но все держится на человеческом факторе. Ведь в каждой профессии есть люди, и на них все держится. Если повезет, то встретишь таких. В колонии 1 500 человек и два психолога. Как это? Это просто нереально. Каких-то программ по восстановлению личности нет. Психолога ты проходишь дважды — при поступлении, чтобы понять твое психологическое состояние, и ближе к освобождению».
«Нас в отряде в колонии было 150 человек, на всех три раковины и три унитаза, время пользования регламентировано. Условия просто нечеловеческие, особенно для женщин. 150 женщин в одной комнате, кровати в два яруса, узенькие проходы, личного пространства нет вообще. Душ раз в неделю».
«Вообще, колония многих людей ломает. Была у нас одна женщина в отряде, которая занимала какую-то руководящую должность в вузе. Посадили ее за мошенничество, метила куда-то в депутаты. Взрослая, с детьми, с высшим образованием. И еще одна похожая была. Они, приехав в тюрьму изначально, — сначала же тюрьма идет, потом колония — посмотрели на таких, как мы, безумных девочек и пришли в ужас. Потому что все вот эти серые мрачные стены, решетки любого разумного человека повергают в шок. А мы еще тут, как обезьяны, ползаем, бегаем, орем: "Дай сигарету!". Ааа, придурки! И я, так как у меня все-таки кусочек разума есть, понимала, что это сумасшедший дом, и чтобы мне не сойти самой с ума, мне удобнее пока жить так, как все. Но у этих двух женщин случился надлом: они перестают мыться, следить за собой, расчесываться — организм пошел на самоуничтожение. Это очень страшно».
«А еще случай был — одна женщина у нас в отряде пожила дней десять, и ушла в кому на нервной почве. Пробыла в ней три месяца, очнулась — как грудной ребенок. Она ничего не умела, начинала с "агу". Ее медсестры и нянечки заново учили ходить, кушать, но у нее открылся дар рисовать. У нее у самой был грудной ребенок. Ее уже были готовы отдать родителям, но те сказали: "Извините! Какого человека взяли, такого и верните обратно"».
«Я, кстати, сидела с депутатом. Я когда осталась одна, в тюрьме для несовершеннолетних ко мне начали сажать каких-то женщин, которые за мной бы присматривали. Но они были мне неприятны, и я над ними всяко издевалась: то спички между пальцев вставлю и подожгу, пока они спят, то еще чего… Мне 15 лет было, и я была дикая безумно. Я долго сидела, и ко мне никто не соглашался подселяться. Потом меня в виде наказания посадили в общую камеру, мол, вот тебе взрослые тетки устроят. Их там было пять человек, и все какие-то непростые: бухгалтер, депутат, еще кто-то. И это, кстати, был хороший опыт: они со мной по-человечески прямо обращались. А я им: "Ааа, сидите тут? Раз в вас в тюрьму посадили, значит, вы такие же! Мы все тут одинаковые!". В общем, они меня с высоты своего жизненного опыта делали лучше».
«Они (заключенные — МЗ) несчастны все! Они попадают туда уже сломленные: жизнью, тюрьмой, при задержании. Там много дураков, ограниченных людей, и если ты не захочешь как-то сам над собой работать, то ты будешь сильно деградировать. Администрация колонии ничего не будет с этим делать, ее не волнует твое развитие как личности, хотя с их точки зрения, наверное, это правильно. Они учат соблюдать режим дня: вставать, обедать, прибираться, работать. Профессию дают. Но, получается, что здесь, на свободе, человек не может этим пользоваться, если у него нет внутреннего стержня, поддержки».
«Конечно, все эти физические и духовные лишения оказали влияние на мою дальнейшую жизнь. Была масса проблем. Например, я не могла заснуть без света. Я привыкла все время находится среди людей, и потом выяснилось, что я не умею проводить время сама с собой, я себе была не интересна. Я понимаю, что этому не должна учить колония, этому должны учить родители, но, мы же понимаем, о каких людях мы говорим? Какие родители, если они у меня пили двадцать четыре часа в сутки? Поэтому либо я так и буду продолжать быть преступником, либо уж тогда пусть государство возьмет на себя эту ответственность — органы опеки не уделили этому внимание, школа. Ведь на каком-то этапе моей жизни кто-то должен был взять на себя ответственность? Либо давайте тогда меня просто изолируем от общества».
«Вообще, здесь (на свободе — МЗ) люди агрессивнее, черствее, бегут все куда-то, им некогда остановиться, тепло какое-то дать. Я рыдала первое время. Я приходила устраиваться на работу, и у людей даже не было времени со мной поговорить. Куда я только не пыталась устроиться. А они: "Заполните анкету!" — и все. Мне тогда это было очень обидно. В колонии, конечно, настраивали: "Давай, налаживай свою жизнь!", а тут оказалось, что ты никому не нужен. Я думаю, что если бы в колонии настраивали на то, что на свободе мы никому не нужны, только сами себе, и все зависит только от нас, а еще нужно что-то давать другим людям — то вот тогда было бы лучше».
«Я села в 21, а вышла в 31 год, но это был не первый мой срок. Когда первый раз меня посадили, мне было 15 лет, это была колония для несовершеннолетних на Украине, срок был три года. Я пыталась не вернуться. Первый год я бегала по утрам, получила аттестат об окончании 11 классов, поступила в техникум, после учебы я бежала на работу — я продавала детское питание. Плюс, у меня были репетиторы. То есть я что-то сама пыталась сделать для своей жизни. Но в один прекрасный момент я устала. Новые знакомые были от меня очень далеки, я выпала из жизни на три года и не знала, о чем с ними говорить. С девочками надо говорить про какие-то прически, ногти, а я не понимаю ничего, не знаю, какую музыку они слушают, чувствую себя придурком, комплексую, соответственно, мне проще в своей среде. Я иду, и вот».
«Я знаю, как обстоит дело изнутри. Самое главное — должны быть программы по анализу личности, ведь человек просто так в тюрьму не попадает. Он должен научиться анализировать свою жизнь, свои поступки, ведь если он не разберется в причинах и следствиях, то все в его жизни начнется по кругу. Поэтому у нас столько рецидивов, причем каждый раз все хуже и хуже. Если в первый раз была кража, то во второй уже грабеж, а потом и убийство. А после этого общественность говорит: "Какой смысл освобождать их условно-досрочно? Давайте теперь не будем никого освобождать, просто в лес их увезем и сожжем!". Пройдя это все, теперь я понимаю, что я была бы готова пройти это еще раз, но лишь бы тогда разобрались с моей головой. Не важно, где ты спишь, лишь бы с тобой работали специалисты».
Оформите регулярное пожертвование Медиазоне!
Мы работаем благодаря вашей поддержке