«Новые возможности для обсуждения того, что составляет общественную правду». Архитектор Франческо Себрегонди рассказывает о своей работе на стыке урбанистики и криминалистики

— Ваш твиттер называется «Архитектура, помноженная на насилие», Architecture × Violence. Не так-то просто придумать пару более далеких друг от друга понятий. Можете одной фразой объяснить, в чем связь между ними?

— Архитектура по природе своей связана с властью: она может как манифестировать исторические и современные структуры власти, — семь сталинских vysotki вокруг Москвы тут только яркий пример — так и сама служить инструментом власти. Подумайте, например, о османовской реновации Парижа: когда он пронзил большими бульварами городскую ткань старой тесной столицы, это было еще и ответом на революции 1848-го, способом предотвратить возведение баррикад и позволить войскам маршировать по улицам.

Демократические революции 1848 года, получившие название «Весна народов», охватили большую часть европейских стран, включая государства Германского союза, Австрийскую империю (в том числе — территории современной Италии, которые восстали против власти Габсбургов) и Францию.

Барон Жорж Эжен Осман, занимавший пост префекта департамента Сена в 1853-1870 годах, инициировал масштабную перепланировку Парижа: снос исторической застройки центра, населенного преимущественно бедняками
(состоятельные парижане тогда предпочитали предместья), расширение улиц, ликвидацию тупиков и узких средневековых переулков и строительство широких бульваров.

Когда я говорю, что меня интересует точка пересечения архитектуры и насилия, я стараюсь рассматривать их, исходя из перспективы власти — в конце концов, насилие может быть понято как субъективная характеристика эффектов власти. Это пересечение может принимать разные формы: быструю и взрывную — как в случае уличных боев, или медленную и структурную — таковы формы социального исключения, вписанные в саму ткань города.

— Расскажите о вашей работе в бюро Forensic Architecture. В чем разница между тем, что ваши коллеги называют «криминалистической архитектурой» или «архитектурной криминалистикой», и тем, что делает детектив старой школы или журналист-расследователь?

— Существует ряд криминалистических дисциплин: криминалистическая патанатомия, антропология, археология… Каждая со своей специфической сферой экспертизы. Я бы сказал, что архитектор-криминалист имеет дело с преступлениями и формами насилия, обладающими выраженным пространственным измерением — теми, которые проще выявить и понять, если посмотреть на пространство, в котором они разворачиваются. Это поле исследований простирается от анализа засекреченных ударов с беспилотников в Пакистане до насилия на границах, когда мигрантов оставляют тонуть в Средиземном море, хотя поблизости есть корабли, которые могли бы спасти их. Во многих случаях, над которыми мы работали, задача заключалась в визуализации и нанесении на карту тех форм насилия, которые в противном случае остались бы невидимыми.

— Вопрос о ваших картографических проектах — Gaza Platform, карте израильских ударов по палестинской территории, и PATTRN Project, который кроме Ближнего Востока ведет мониторинг политического насилия в Африке и ситуации с беженцами в Европе. Давайте поговорим об источниках данных. Как вы получаете информацию, и, главное, проверяете ее?

— Gaza Platform — это результат сотрудничества с Amnesty International и несколькими правозащитными организациями в самой Газе. Они предоставляли данные, мы обрабатывали их и наносили на карты: таково было первичное разделение труда. Эта работа, с одной стороны, позволяла связать перекрестными ссылками разные оценки [последствий] ударов в Газе, тем самым подтверждая надежность подсчетов каждой из НКО. А с другой, она позволяла нам выявлять паттерны — такие, как широко распространенное применение артиллерии в густонаселенных районах, или тот факт, что более половины всех нанесенных нами на карту ударов пришлось по жилым домам.

Реконструкция одного из эпизодов дела германской ультраправой группировки NSU, которую сделало бюро Forensic Architecture, была приобщена к доказательствам в Высшем земельном суде в Мюнхене.

Разбиение свидетельств и сообщений с места событий на структурированные данные помогало нам в обратном инжиниринге целой военной операции, обнажая частицы ее логики. Распознавание паттернов важно, когда речь заходит о международном праве — настолько, насколько такое выявление способно продемонстрировать повсеместный и систематический характер определенных нарушений. Это единственное, к чему восприимчив в своих расследованиях международный суд.

PATTRN — это мотор, который приводит в движение Gaza Platform. Это проект с открытым программным обеспечением, за который отвечал я; мы запустили его в 2015-м. В сущности, это платформа для картографии и визуализации данных, построенная специально под задачу расследований и исследований — правозащитных, журналистских, научных. Она интегрирует данные, которые пользователи вносят в систему. Но данные перед публикацией должны быть проверены и отредактированы. Существуют инструменты, разработанные специально для проверки данных, в частности, данных из соцсетей — например, сервис фактчекинга Meedan, с которым мы обсуждали развитие PATTRN. Но, конечно, традиционная проблема верификации, с которой сталкивается каждый журналист или исследователь, остается. Технологии ее видоизменили, но не решили.

— А по каким критериям в Forensic Architecture отбирают кейсы для расследований? Bellingcat работает с открытыми источниками — соцсетями и картами Google. А Forensic Architecture, кажется, имеет доступ к материалам, которых в сети не найти — в вашем расследовании о сирийской тюрьме Сайеднайя использованы показания очевидцев. Как вы получаете эти файлы, как находите свидетелей событий? И да, это снова вопрос о доверии к источникам.

— Я лично лишь удаленно участвовал в проекте «Сайеднайя», но, если говорить в целом о критериях выбора проектов, то наш с Forensic Architecture подход заключается в том, чтобы оценить, содержит ли материал конкретную проблему для исследования или расследования. Этот проект — академический по своему происхождению, и он большей частью фокусируется на развитии новой методологии исследования и расследования. В случае с Газой мы оказались в ситуации избытка данных. Соцсети были наводнены свидетельствами и сообщениями, так что проблема заключалась в том, как их осмыслить. Позже, когда Amnesty International обратилась к Forensic Architecture с идеей доклада о сети сирийских тюрем, перед нами встала противоположная проблема. Там была тотальная невидимость и отсутствие данных. Итого, Forensic Architecture совместно с Amnesty International разработали метод сбора надежных данных и визуализировали их в таком цепляющем, с погружением в материал духе —получился проект «Сайеднайя».

Основной метод, использованный в этом проекте, мы между собой называли «архитектура памяти». Мы впервые протестировали его, когда расследовали атаки с беспилотников, и он представляет отдельный интерес, поскольку соединяет криминалистический, объективистский, ориентированный на материал подход с субъективным измерением свидетельских показаний. Мы далеки от того, чтобы противопоставлять эти два измерения, объективность и субъективность — наша цель в том, чтобы сконструировать способ, которым они могли бы друг друга поддерживать. Никоим образом криминалистика не снимает проблему субъективности и предвзятости, предоставляя доступ к непосредственной объективной научной истине; скорее, она создает новые возможности для обсуждения того, что составляет общественную правду.

— На сайте Forensic Architecture есть довольно своеобразный лексикон. Можете выбрать один самый важный для вас термин из этого словаря?

— Не уверен, что оно вошло в лексикон Forensic Architecture, но я бы выбрал слово «фронтир». У него два значения. Оно обозначает, с одной стороны, те зоны отвоеванного суверенитета, жирную демаркационную линию между двумя противостоящими укладами, часто — территорию колонизации, а с другой — передний край прогресса, новейшую технику, как в выражении «технологический фронтир». Мне особенно интересно совпадение обоих этих значений: как это часто случается в нашем все еще колониальном настоящем, технологии власти сначала проходят обкатку, тестируются на дальних фронтирах, а лишь затем внедряются в центре, в метрополии. Я рассматриваю сектор Газа как модельный образец такого фронтира.

— Вы уже довольно долго находитесь в России. Привлек ли какой-то местный сюжет ваше внимание как потенциально интересный кейс для исследования или визуализации?

— Ну, мне определенно любопытно узнать побольше о недавно объявленном плане по сносу более, чем 8 000 khrushchyovkas в Москве. Насколько я знаю, такой размах сноса в городе — это нечто беспрецедентное. Помимо прочего, мои изыскания касаются параллели, которую можно провести между масштабным опустошением в результате городских боев — тут примером может быть Газа — и менее взрывными, но куда более распространенными разрушениями, которые производит неолиберальная модель городского управления. Разумеется, смысл не в том, чтобы поставить между ними знак равенства — нет, тут надо понять сегодняшнюю динамику урбанизации, которая зависит от циклов разрушения и реконструкции.

— Что вы как специалист по Газе думаете о стене на границе с Мексикой? Израиль ведь давно сделал то же самое — построил Разделительный барьер на границе с Палестиной. Кажется, этот пример вдохновляет правых консерваторов по всему миру: в России тоже время от времени предлагают отгородиться от Кавказа стеной.

— Стена между Палестиной и Израилем, «вдохновившая» Трампа на идею стены между США и Мексикой — это ясная иллюстрация того понятия фронтира, о котором я говорил: фронтир — место, где экспериментируют с технологиями, позже внедряемыми ближе к центру нашего глобального мира.

Стена Трампа широко обсуждается, и мне тут нечего добавить. Единственное, что я бы хотел сказать: большинство участников этого обсуждения не выходят за пределы той мысли, что стена есть чисто символическое сооружение. Как будто бы стена — это только репрезентация дискурса этнического национализма, который выражает Трамп и другие правые популисты! В таком случае, ей следовало бы противостоять на символическом уровне, и только. Я думаю, урок, который должен быть извлечен из опыта Палестины, в том, что стены имеют не только символическое измерение. Стены в Газе и на Западном Берегу — это основополагающая и очень могущественная технология управления передвижениями по территории. Конечно, нельзя понять феномен стены без КПП, блок-поста: вместе они формируют пограничный режим отсева, который в индивидуальном порядке определяет, кому дарован доступ, а кому в нем отказано. Стены, сдается мне, это скорее не символ закрытости, это технология контролируемого перемещения.

— В Москве вы даже прочитали лекцию об ограждениях. А вы обратили внимание, сколько в России заборов? Ограды не только вокруг дачных участков, они везде — у нас огораживают могилы и газоны; в центре Москвы каждая подворотня закрыта воротами с кодовым замком. Ну и, конечно, переносные полицейские барьеры с рамками металлоискателей. Это непременный атрибут любого праздника. Концерт, парад, спортивный матч, рождественская ярмарка — без рамок никак.

— Мы видим ограждения повсюду: от геополитического огораживания в международных отношениях до логики «урбанистики за забором» — закрытые сообщества коттеджных поселков и кондоминиумов, весьма заразный феномен, который распространился повсеместно, в том числе, и в Москве. Если вернуться к тому, о чем мы говорили раньше, для меня это — основная форма, которую сегодня принимает власть: она одержима управлением передвижениями и доступом. Умножение заборов и оград в городском пейзаже привносит в сферу «местного» и «дворового» нечто такое, что относится к самой сущности мирового порядка глобализации — в нем есть граждане, которые признаны достойными права на перемещение, и неграждане, которые должны быть исключены из этого круговорота. Глобализация — это сущностно диалектический процесс: мир не делается доступнее и быстрее для всех, для многих передвигаться по нему день ото дня все труднее. И, на мой взгляд, ограды — нечто большее, чем просто символ соответствующего тренда: они сами по себе инструменты, при помощи которых этот режим имплементируется в нашу повседневную жизнь.

Франческо Себрегонди — студент образовательной программы Института «Стрелка» The New Normal. 4 июля в 19:25 во дворе Института он вместе с Ильдаром Якубовым, Алексеем Платоновым и Инной Показаньевой представит проект «Север» — о том, как криптовалюты помогут в освоении российского Заполярья.