«Врачи смотрели сквозь нас». Три истории про российскую медицину

Вероника Ларина, Красноярск

После операции по иссечению грыжи врач оставил в теле пациентки хирургический зажим. Инструмент обнаружили и извлекли только спустя полгода.

В 2014 году после операции по удалению камней у меня образовалась грыжа. После этого были еще проблемы — два инсульта, инфаркт, поэтому на удаление грыжи смогла лечь только через три года, в марте 2017.

Операция прошла нормально. Сутки после операции лежала в реанимации, там трамадол ставили, боли не было. Как перевели в палату — все, и началось, и началось, боли были жуткие, ночами не спала. 17 дней я там отлежала, врач приходил — говорил, может сердце прихватывает, может еще что-то. Рентген, конечно, не делали. На прощание направили к гинекологу и выписали.

Приехала домой, поняла — в больнице еще нормально было, потому что я не двигалась, лежала там и лежала. А дома-то надо как-то себя обслуживать, готовить. Стало сильно хуже, я даже до гинекологии дошла не сразу. Там сказали — пока под вопросом, но, кажется, у вас рак. Я поняла все. Пошла в онкологию. Пока я дождалась талона, пока к онкологу пошла, времени столько прошло. Думала — ну все, вот причина моих болей, вот и началось. Два месяца обследовалась у онколога, сказали — нет ничего, нет, идите к хирургу, это они что-то натворили. Я за это время чуть умом не тронулась. Мне даже обезболивающих не выписывали, я сама покупала, что могла — кетонал, кетопрофен. Посадила себе сердце на них: они, оказывается, поднимают давление, оно стояло почти полгода под 180.

Пришла к хирургу, говорит — не знаю, что с тобой делать, давай сделаем компьютерную томографию. И вот спустя полгода обнаружили: лежат-полеживают эти ножницы, ну, зажим вернее. Сделали потом повторно рентген, чтобы подтвердить — да, действительно зажим, 20 сантиметров, такой вот кол в животе. Я просто чудом осталась жива. Видимо, потому, что постоянно подкладывала подушечку под этот бок, когда ложилась — прижмусь, и, вроде легче, они не шевелятся. Старалась не наклоняться. Инструмент лежал вертикально, и, если бы я хорошо повернулась, все бы себе проткнула.

Потом снова в хирургию, назначили повторную операцию, достали зажим. Извлечь-то извлекли, но я не знаю, сколько лет жизни они мне отняли, сколько здоровья посадили этим всем. Я ведь даже к психиатру ходила, потому что буквально с ума сходила от боли. Операция еще тяжелая была — он уже оброс сосудами кровеносными, да и на мою инсультную голову два наркоза не очень хорошо влияют.

Тот хирург приходил извиняться потом. Когда я лежала в послеоперационной, видимо, ему позвонили, он приехал в палату, начал распыляться — как это получилось, вы же понимаете, это конец моей карьеры, как же я смог. То есть он не обо мне, он о себе заботился. Забегая вперед — с ним все хорошо, как работал, так и работает. Знаете, что я ему хотела сказать? Что я, когда лежала в больнице, каждый день со слезами на глазах обращалась к нему, а он ничего не предпринял, даже рентген не сделал. Пять с половиной месяцев я его не видела, и тут пришел. Я не видела весны, не видела лета. Я этот год не жила нормально, жила в аду. А он жил нормально, отдыхал. Я ведь когда узнала про зажим, позвонила ему, рассказала. Он ответил: «Не могу сейчас говорить, я не в России».

Фото: Аня Леонова / Медиазона

После выписки пошла в прокуратуру — адвокат отправил жалобу, меня вызвали. Прокурор сказал — знаете, я сколько работаю, я еще никогда такого не видел, это вопиющий случай. Сейчас суд рассматривает гражданский иск. Было предварительное слушание, адвокат мой попросил материалы дела, а там половины документов о том, где я лежала и к кому обращалась, нет — суд их просто не запросил. Был еще такой момент — мы сидели на предварительном, я за адвокатом врача, и судья прямо при мне наклонилась к нему и спрашивает — а что с ней было-то? Прямо при мне так спросила. То есть она даже материалы не смотрела. Потом она еще спросила хирурга — вы же инструменты считаете до операции и после, как так получилось? Ну, говорит, получилось так.

Ольга Сафронова, Ульяновск

5 мая 2017 года матери Ольги, которая страдала ишемической болезнью сердца, стало плохо. Приехавшая по вызову бригада скорой помощи несколько часов пыталась спасти женщину от отравления, которого не было; вечером она умерла в реанимации от инфаркта.

Почему бригада скорой помощи решила, что у мамы было отравление? Ее тошнило. При этом они не обратили внимания на крайне низкое, запредельно низкое давление — верхняя цифра была сначала 50, потом 40, нижнюю не помню уже. И им неоднократно говорили, что человек с ишемической болезнью сердца, что она наблюдается у кардиолога. Мама сама все время им твердила про болезнь. Когда я приехала, я видела карточку из поликлиники лежащую, они ее достали, они точно все изучили и видели анализы, показания кардиолога и так далее. Все это они просто проигнорировали.

Два часа, как они думали, они выводили ее из состояния обезвоживания при отравлении, капали физраствор. Электрокардиограмма у первой бригады не снималась — когда я спросила, что показывает ЭКГ, они сказали, что аппарат такой, что снять не может. Когда поняли, что лучше не становится, вызвали вторую бригаду, уже реанимационную. Они со своим аппаратом смогли снять ЭКГ. Сказали, что видят патологии, но, несмотря на это, отвезли ее в общее отделение реанимации, а не в кардиологическое. Если бы ее сразу повезли в кардиологическую реанимацию, то она была бы жива. Мы просто теряли время.

Когда маму довезли, она была еще в сознании, мы с ней разговаривали. Потом из-за дверей вышел врач, сказал — инфаркт. И по коридорам повезли ее в кардиологическую реанимацию уже без сознания. Я шла за ними, они останавливались, делали ей непрямой массаж сердца и проводили вентиляцию легких ручным прибором, нажимали на грушу.

В кардиологической реанимации мама умерла. К ним у меня никаких претензий — они сделали все, что могли. По закону они 40 минут должны реанимировать, они все сделали минута-в-минуту, но потом вышел врач и сказал, что все. Потом он спросил, почему сразу не привезли к ним, тут же соседний корпус. А что я ему могу ответить? Не могу же я диктовать врачам скорой помощи, что им делать.

Яна Голубева, Нижний Новгород

22 мая 2017 года отец Яны, страдающий сердечной недостаточностью, не смог встать из-за отека ног. В приемном покое городской клинической больницы №13 мужчину отказались госпитализировать из-за того, что меньше месяца назад он уже лежал в стационаре. Через несколько недель лечения на дому он скончался от тромбоэмболии легочной артерии, вызванной острым тромбозом нижних конечностей.

В феврале 2017 года мой отец попал в больницу с пневмонией. Все шло нормально, вылечили, выписали. Потом появились симптомы сердечной недостаточности. Опять лег в больницу, все удалось купировать более-менее, симптоматика спала. И он выписался домой в апреле под наблюдение врача; сказали — будут какие-то проблемы, обращайтесь сразу в стационар на лечение.

И вот спустя три недели после выписки начались отеки ног. 22 мая вечером он не смог встать, хотя до этого нормально ходил. Мы подумали сначала, что что-то с ногой, но она отекла, была очень сильная одышка — как впоследствии выяснилось, вся клиническая картина острого течения тромбоза. Вызвали скорую помощь в тот день. Врач его осмотрела. Мы спросили — из-за чего отец перестал ходить? Она ответила — он же хронический больной, все мы не молодеем. Тем не менее, мы настояли на госпитализации. Выносили его сами, погрузили, доставили в больницу.

Фото: Аня Леонова / Медиазона

Снова осмотрели в приемном покое. Врач проигнорировала все наши жалобы, сказала — ну, у него же сердечная недостаточность, сегодня ходит, завтра не ходит, отправляйтесь-ка вы домой. На вопрос о том, как же мы отправимся домой, если он сесть-то с трудом может, она сказала — как хотите, вызывайте специальные службы.

Когда врач тебя убеждает, что ничего страшного на самом деле не произошло, начинаешь верить. У нее такое отношение было — идите-ка вы дальше, она смотрела сквозь нас, все врачи смотрели сквозь нас. Случайно проходил мимо ее коллега молодой, она позвала его и сказала — иди, посмотри, что с ним. Он посмотрел, сказал, что возвращать папу домой нельзя. И вроде бы уже согласились на госпитализацию, но вдруг узнали, что он уже лежал у них три недели назад и выписался. Тогда она сразу сказала — он только выписался от нас, мы не можем его положить, надо, чтобы месяц минимум прошел. Уже потом нам объяснили, что им вернувшиеся пациенты портят статистику — якобы не долечили в прошлый раз.

Когда другой врач ее убедил, что с таким диагнозом домой не отпускают, она подошла к нам и сказала, что оставит нас «в порядке исключения» на одну ночь для того, чтобы сделать УЗИ. Остались в больнице до утра. Я его на своих руках сажала на эту каталку, никакой помощи его посадить даже не было. На процедуре все подтвердилось, тромбоз глубоких и поверхностных вен нижних конечностей.

Нас передали к врачу, который занимается сосудами. Пришел руководитель сосудистого центра при этой больнице, посмотрел на пациента и сказал — это наш пациент, его нужно к нам. И тут же врач приемного покоя при нас говорит — он же лежал три недели назад. Они друг на друга посмотрели, сказали, что им нужно выйти. Через пять минут возвращаются, этот же врач говорит — ну, вы знаете, я вам дам лечение, вы забинтуйте ногу, полечитесь, отправляйтесь домой, потом видно будет. Не надо вам ложиться. Выдали документ — «в экстренной госпитализации не нуждается, отправляется на стационарное лечение».

Мы на той же каталке забрали его домой сами. Кололи выписанными препаратами — то хуже, то лучше. Через месяц стало совсем плохо, опять забрала скорая — уже в реанимацию. Там он прожил ровно сутки и умер.

Моей маме пришлось пережить смерть папы дважды. После того, как он попал в реанимацию, буквально через 10 минут вышла врач, сказала маме, что он умер. Когда мы уже приехали, уже другая врач сказала — он жив, просто коллега не дождалась конца реанимационных мероприятий. И еще сутки мы жили надеждой.

По словам представителя «Зоны права» Булата Мухамеджанова, горячую линию по врачебным ошибкам правозащитники проводят второй раз с 2015 года. «И сейчас, и в прошлый раз к нам обратились порядка 70 человек. Тогда наши юристы взяли больше 10 дел и взыскали потерпевшим больше 10 млн рублей компенсации», — говорит Мухамеджанов. Обращения можно разделить на три условные группы, объясняет он: «Первая — это самые тяжелые случаи, связанные с гибелью пациентов или с причинением им тяжких последствий. Тут речь идет о том, что во время медицинских процедур были совершены ошибки, из-за которых такие последствия случились. Вторая — это обращения и жалобы на действия врачей, которые могут вести себя некорректно, грубо, непрофессионально. Третья — люди жалуются на то, что не могут записаться к нужному специалисту, получить талон или получить рецепт на лекарство, положенное по закону».

Имена собеседников «Медиазоны» изменены по их просьбе.